ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе) - Страница 73

Даже сама обнаженная Венера с яблоком Париса в руках — могущая быть также символом вечной искусительницы Евы — полна благородной и простой скромности. Не той стыдливости, которая у поздних греков уже приобрела характер заигрывающего кокетства, а какого–то прямого сознания естественности и достоинства своей лучезарной наготы, без всякой горделивости в то же время, даже без божеского равнодушия, которое такою пропастью отделяет от нас милосскую богиню. «Венера» Торвальдсена— не богиня, это только идеально гармоничная женщина, явление, полное истинно эстетической божественности.

Недостаток места не позволяет мне останавливаться на других статуях Торвальдсена, которые почти все радуют глаз и душу. Но, быть может, еще более изысканным мастером показывает себя великий датчанин в барельефах. Они создали ему бессмертие не только академическое, не только в сердцах эстетов, но и в широких народных массах всего датско–скандинавского мира. В редкой буржуазной семье стены не украшены воспроизведениями этих барельефов, очаровательных по своей простоте, убедительности и для всякого прозрачной красоте. Даже зажиточные рабочие семьи приобретают такие снимки.

Торвальдсен в своих барельефах особенно любил идиллические сюжеты, приближался к помпейскому жанру: маленькие амуры, девушки, рыбаки, пастухи, грациозные танцы, сцены нежности, задумчивости, печали или детской радости — вот главные сюжеты. Но Торвальдсен умел быть драматичным — например, в нескольких прекрасных барельефах, иллюстрирующих «Илиаду».

Наиболее популярны четыре барельефа, изображающие одновременно четыре времени года и четыре периода человеческой жизни. Здесь Торвальдсен показывает себя идиллическим поэтом, не уступающим идиллическим своим братьям прошлого и настоящего.

Весь хор торвальдсеновских статуй и барельефов есть бессмертный памятник тому, что было лучшего, умилительного, достойного и сильного в мещанском быту, который он в этом колоссальном надгробном памятнике идеализировал для вечности. И лучше не сравнивать, конечно, тот раздувшийся и гнилой живой труп, который заражает современность своим тлетворным дыханием, восседая на золотом троне, лучше не сравнивать современную, разложившуюся экономически и идеологически буржуазию с этим могильным памятником ее молодых надежд, ее давно угасших добродетелей.

Кто может побывать в Копенгагене — пусть не верит толкам о формальности и холодности Торвальдсена, пусть пойдет от души полюбоваться произведениями достойного брата все еще оставшихся нашими учителями Шиллера и Гете.

САЛОН НЕЗАВИСИМЫХ

Впервые — «Киевская мысль», 1911, 5 июня, № 153.
Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 1, с. 125—132.

В дощатом бараке, протянувшемся вдоль знаменитой Орсейской набережной и разделенном на пятьдесят зал, помещается двадцать седьмой уже Салон Независимых, в котором публика должна обозреть не менее семи с половиной тысяч произведений искусств или предметов, претендующих быть таковыми!

Нельзя представить себе ничего утомительнее этой обязанности. Конечно, и всякий большой официальный салон заваливает вас километрами расписанного полотна и горами обработанного мрамора или гипса; но впечатлений там не так много — они ровнее. Ничто вас не восхищает, очень немногое интересует, очень немногое злит, оскорбляет или мучает.

Не то в Салоне Независимых, не просеянном никакими жюри с их нивелирующим вкусом. Правда, восхитительного здесь, пожалуй, нет ничего, но интересного уже гораздо больше и, наконец, оскорбительного, мучительного — целое море.

Идея, которой руководились Валлотон и другие инициаторы Салона Независимых, сама по себе довольно правильна. Узость рамок, которые ставило художникам полуакадемическое жюри Салона Елисейских полей, вынудила целую плеяду почти гениальных мастеров, признанных теперь гордостью конца прошлого столетия, взбунтоваться и организовать свой собственный Салон на Марсовом поле. Подумайте: в числе неприемлемых, с точки зрения старого жюри, оказывались картины Пюви де Шаванна, Мане, Ренуара, Бенара и им подобных! Однако «революционный» Салон Марсова поля скоро вошел в конфликт с беспорядочной массой художественной богемы, не знавшей удержу, в которой в нсразберимой мешанине соединялись новаторы и жулики, маньяки, идиоты, хулиганы, «гении» завтрашнего дня и «гении» дня послезавтрашнего. Новому жюри пришлось быть строгим. Благодаря этой строгости Салон Марсова поля сыграл громадную роль в развитии искусства и вкуса, его главари проложили себе путь в Люксембургский и, наконец, в Луврский музей и победителяхми вошли в старый Салон. И, однако, полный истинного вкуса выбор нового жюри все же оставил за бортом таких людей, как Гоген, Ван–Гог, Мунк и некоторые другие. Я не скажу, впрочем, чтобы я лично был безусловным поклонником этих сверхоригинальных мастеров; но можно ли отрицать теперь за ними волнующую силу новизны, серьезность практической постановки новых художественных вопросов, оригинальность (патологическую, но несомненную) их психики? И Эдгар По — патологическое явление; выбросите ли вы его из литературы?

Вот почему нужно признать правильной идею организовать такую выставку, на которую могли бы проникнуть чьи угодно полотна и скульптуры. Конечно, спасен будет один праведник на десять претенциозных бездарностей. Но разве лучше было бы принести в жертву хотя бы одного «праведника» ради ограждения публики от мучения идти по залам, набитым дурацким кривлянием?